Из воспоминаний лиц, наиболее профессионально подготовленных к восприятию аварии на АЭС и столкнувшихся с реальностью в первые часы, хочется отметить небольшое по объему, но искреннее и очень человечное эссе Бориса Яковлевича Прушинского, опытного атомщика, чуть более года назад перешедшего на административную работу в ВПО «Союзатомэнерго».

«Жаль, конечно, что тогда я не вел никаких записей и даже заметок. Поэтому не берусь передать нынешнему читателю то, что хотелось бы передать — предельное напряжение всех душевных и физических сил, чувство невероятности и чудовищности происходящего, ужас от невозможности вернуть все назад, всего на несколько дней, к теплой, цветущей весне, к радостным и счастливым людям, которые жили, как обычно, не подозревая, что через считанные дни они будут воспринимать эту жизнь, как подлинное счастье, которое уже никогда не вернется, а для многих из них эти дни вообще окажутся последними полноценными днями жизни.

Отказавшись от попытки воспроизвести эмоциональную картину тех дней, попытаюсь хотя бы в фактической части сохранить если не полноту, то достоверность того, в чем сам участвовал и чему был свидетелем.

Ранним утром 26-го члены группы ОПАС (оперативная помощь атомным станциям) прибывают на военный аэродром в подмосковном Чкаловске. На аэродроме стоял готовый к взлету военно-десантный самолет, и вот уже вся наша команда и несколько неизвестных, спортивного типа, среднего возраста молчаливых людей, принадлежность которых к известному ведомству мог не заметить только совсем уж наивный, всего 24 человека летит курсом на Киев.

Мы подъехали к гостинице «Припять». Нас встретил представитель станции, сообщил, что ситуация под контролем. Тут мы почувствовали облегчение: в городе нормальная обстановка, нас по обычной процедуре размещают в гостинице, обедаем тут же в ресторане, ресторан готовится к вечеру, вечером — свадьба.

После обеда выхожу на крыльцо и вижу, как по площади к гостинице идет В. П. Брюханов (Директор ЧАЭС). Я к нему: «Ну как блок?» А он отвечает голосом, полным отчаяния: «Блока больше нет». Я: «Как? Ты что? Не может быть!» «Можешь сам посмотреть. Сепараторы видны с улицы», — отвечает. Я знаю, он энергетик, но не атомщик, он может не до конца понимать, чем грозит авария на самом реакторе, но как энергетик и хороший инженер, он, конечно, прекрасно понимает, что если сепараторы с оборванными трубопроводами видны снаружи, то подавать через них воду в реактор уже бессмысленно, и вряд ли активная зона охлаждается хоть немного. Потом он говорит: «Там колоссальный фон». Спрашиваю, какой? Он отвечает, что определить нечем, нет никаких приборов, они где-то в завале, те, что могут измерять большие мощности доз излучения… Спрашиваю, а как же люди работают? Отвечает, что работают только на БЩУ.

Тут Борис Яковлевич начинает рассуждать о дозах, о больших, смертельных для человека дозах. И отмечает весьма важный психологический момент.

«Надо отметить, что персонал атомных станций, пущенных в последние 10—15 лет, с такими уровнями излучений никогда не сталкивался. На практике люди не представляли себе, что это такое. Те, кто имел дело с нашими первыми энергетическими и военно-промышленными реакторами, все же бывали в условиях, когда допустимое время работы измерялось минутами или даже десятками секунд. Но это всегда происходило при жестком и многостороннем контроле. А здесь — никакого контроля, и даже цифры, которыми пользуются, весьма приблизительны. Да и людей, имевших такой опыт, на ЧАЭС единицы.

Все это походило на дурной сон, фантастику. Трудно было в это сразу поверить».

После этого разговора с директором АЭС, Прушинский попросил у военных вертолет, чтобы с воздуха увидеть, что произошло с реактором.

«И вдруг мы увидели собственными глазами невероятное. Все стало ясно. Блока, как такового, действительно не было. Практически не было верхней части центрального зала. Краны, разгрузочно-загрузочная машина, главные циркуляционные насосы, баллоны системы аварийного охлаждения реактора — все было повалено или наклонено и хорошо видно, так как перекрытий не существовало. А на месте реактора даже не малиновое, а ярко-красное, до светло-желтого пятно. На его фоне — хорошо видимая квадратная решетка из ячеек реактора. И это при ярком солнце. Значит, температура там под 1000 градусов. Мы видели это собственными глазами, а поверить не могли, не хотели. И разум, и чувства отказывались подчиниться очевидному. Уже когда повернули назад, признались вслух, что никаких иллюзий быть не может. Реактору конец. Никакие штатные системы охлаждения не помогут. По-видимому, отвод тепла идет только за счет естественной циркуляции воздуха. Правда, последнее понимание пришло несколько позже».

Из этих небольших фрагментов воспоминаний выдержанного специалиста-атомщика, который специально приглушает эмоциональное восприятие событий, становится понятным, с каким невероятно фантастическим феноменом столкнулись люди, жившие до этого нормальной жизнью. Позднее кто-то скажет, что Чернобыль для нашего народа оказался схож с мистическим ужасом дикаря перед извержением вулкана. И в чем-то, видимо, оказался прав.

Но все люди разные. Вот появился в Припяти Б. Е. Щербина — заместитель Председателя Совета министров СССР, третий за этот день, после зам. Министра  Г. А. Шашарина, министра А. И. Майорца председатель правительственной комиссии.

Первые слова, услышанные Прушинским от нового начальника, поднимавшегося по лестнице: «Это что еще за паникеры такие?» Борис Яковлевич возмутился и резко ответил что-то в том смысле, «что хорошо обвинять в паникерстве тому, кто не представляет, что здесь произошло, а я видел результат собственными глазами и теперь догадываюсь, чем это грозит» [А обсуждали они с Шашариным необходимость эвакуации населения — СП]. Кажется, это задело Бориса Евдокимовича, и он приказал готовить вертолет.

«Щербина, Шашарин и Легасов на вертолете гражданской обороны поднялись в ночное радиоактивное небо Припяти и зависли над аварийным блоком. Щербина в бинокль рассматривал раскаленный до ярко-желтого цвета реактор, на фоне которого хорошо были видны темноватый дым и языки пламени. А в расщелинах справа и слева, в недрах разрушенной активной зоны посвечивала мерцающая звездная голубизна. Казалось, будто кто-то всемогущий накачивал огромные невидимые меха, раздувая этот гигантский, 20-метрового диаметра, ядерный горн. Щербина с уважением смотрел на это огненное атомное чудище, несомненно обладавшее большей, чем он, зампред Совмина СССР, властью. Настолько больше, что перечеркнуло уже судьбы многих больших начальников и его, Щербину, свободно освободить от должности. Серьезный противник, ничего не скажешь…

Щербина был сравнительно спокоен. Но это спокойствие объяснялось не только выдержкой зампреда, но в значительной степени его недостаточной осведомленностью в атомных вопросах, а также неопределенностью ситуации. Уже через несколько часов, когда будут приняты первые решения, он станет кричать на подчиненных во всю силу легких, торопить, обвиняя в медлительности и во всех смертных грехах…[Медведев, 1989]»

Мы не располагаем свидетельствами участников этого полета, и хотя все выглядит правдоподобно, это всего лишь художественный образ, созданный Медведевым.

Но даже и после полета и докладов специалистов Б. Е. Щербина все еще не верил в свершившееся. Так, например, его помощники вполне серьезно готовили вариант повестки первого заседания, где фигурировал вопрос о мерах по обеспечению ликвидации последствий аварии и быстрейшему вводу в действие IV энергоблока. И хотя, в конце концов, это так и осталось только черновым вариантом, но высшее руководство страны не сразу и нехотя смирилось с тем, что этого блока уже не будет никогда и что его потеря — самая малая из тех, что принесла эта авария.

Гордость духа сидела в высшем руководстве, и вера в собственное могущество настолько была крепка, что даже тень сомнения не допускалась в их среду. Но внутри каждого жила и сила страха перед неведомыми и могущественными силами. В противоборстве этих двух сил была потеряна рассудительность, и снежной лавиной обрушились на страну во многом мифические проекты, и сотни, и тысячи людей, рискуя собственной жизнью, героически начали претворять эти планы.